Сны Сергея Бондаренко о романе Чарли Кауфмана «Муравечество»

текст: Сергей Бондаренко

Кадр из фильма «Я подумываю со всем этим покончить», реж. Чарли Кауфман© Netflix

Я понимаю, из-за своего мнения я подставляюсь под критику других и — что важнее — даже самого себя.

«Муравечество», страница 45

Думаю, с чего начать. 4:23 утра. Эпидемия, абстинентный синдром, беспорядки на улицах. Все как в этих книгах, фильмах. Никак не могу по-настоящему сосредоточиться. Нужно проверить, играла ли еще где-нибудь девочка, которая была дочерью Фила Хоффмана в «Синекдохе, Нью-Йорк». Ей теперь почти 20. Перерыв на IMDB, и можно будет начинать заново.

Все это потом вырежут. Ничего страшного. Удаленные сцены, DVD-версия. Строго говоря, никто и не знает, почему именно я должен писать рецензию на книгу Кауфмана. Я никакой не кауфмановед. Не более, чем кто-либо еще. Разве что самопровозглашенный кауфмановед, если быть точным. К тому же Ратгауз с Кольты разрешил. Я и не знаю его лично, совсем — так, переписываемся немного. Но мысль о том, что кто-то, кого не знаешь, согласился, — с этого мы можем начать.

Да, вы должны знать еще кое-что. Должны, но не обязаны — не хочу навязывать. Просто, когда вы пробежите это глазами, сложно будет делать вид, что вы этого не видели, проигнорировать. Поэтому нужно договориться сразу. А потом — ну, потом пусть все забудется. У таких текстов прожиточный минимум — минуты три.

В первый раз я увидел «Синекдоху, Нью-Йорк» сквозь сон в чужой квартире. У меня тогда был друг, он ужасно студил все комнаты — под утро мы ложились рядом под единственный плед, догрызая брошенные корки от вчерашней пиццы. Сразу уснуть было трудно, поэтому часто он просто ставил компьютер на табуретку у кровати, врубал что-нибудь:

«Надо вгнить в какой-нибудь фильмец» —

и засыпал, обычно через несколько минут. Так было и в этот раз.

Изображение было нечетким, почти без разрешения — как видео во «ВКонтакте», картинка подплывала. Все персонажи бесконечно изменялись, мутировали и растворялись друг в друге. Они не делились на главных и второстепенных, а то, что они делали, — на важное и неважное. Мыли полы, получали грант Мак-Артура, чистили унитазы, лечили зубы. Думаю, для людей нашего поколения в тот год, той весной, в том районе, в том подъезде это было историческим эквивалентом «Восьми с половиной» Феллини.

Мы в то время гордились своими киноснами, рассказывали их всем подряд. У моего друга был номер о том, что все его сны заканчиваются подробными титрами и он не просыпается, пока не досмотрит: от оператора до водителей. Я рассказывал другое: как уснул и увидел, что скачиваю свой сон. Связь во сне была не очень быстрой, змейка ползла медленно и в конце концов зависла, не дотянув до раздачи.

С тех пор я словно усыновил все мысли Чарли Кауфмана, все его идеи. Все. Все три (затекстовый смех). И утешал себя тем, что нас с ними не так много, мы сможем прокормиться — тем более что снимал он немного. Я, собственно, был практически уверен, что после «Синекдохи, Нью-Йорк» он ничего и не сделает, умрет, переродится. Когда вместо него умер Фил Хоффман, я пересмотрел фильм только затем, чтобы убедиться, что он не исчез, что мы все еще живы.

© Individuum

Теперь у Кауфмана есть роман. Книга называется «Antkind», «Муравечество». Что-то большое о муравьях, космических амбициях, о фильме хронометражем в три месяца, чей автор умер, а единственный зритель — очнулся его рецензентом после трехмесячной комы, о президенте Транке, мастурбирующем перед теленовостями. Многоэтажное самоописание главного героя, похожее на лечение чесотки скребком для спины, попытка свести счеты с культурой, заклиная «Сим-сим, откройся» в платоновской пещере. Книга, притворяющаяся воспоминанием о фильме, которая превращается в воспоминание о самом себе.

«Я хочу вам нравиться, но одновременно мне не нравится хотеть вам нравиться — но специально пытаться не нравиться вам — это как-то чересчур самовлюбленно, поэтому…»

Поэтому в книгу встроен предохранитель от рецензий. У любого, кто попытается отрецензировать ее, она тут же лопнет в руках сотней конфетти и самозаводящимся шредером нашинкует мозги вперемешку с текстом так, что даже целый институт изучения преступлений Штази не соберет потом все обратно, отделив одно от другого. Ее монтажная конструкция, ее поэтика напоминают самопоедающегося змея.

Уроборос. Или голландский штурвал?

При поддержке Немецкого культурного центра им. Гете, Фонда имени Генриха Бёлля, фонда Михаила Прохорова и других партнеров.

Источник